Каждый умирает в одиночку.?

Героизм и подлость. Здоровье душевное. Человек среди людей. Смысл жизни. Как стать человеком... По следам профессора Преображенского из «Собачьего сердца», который пытался из животного сделать человека.
Ответить
читатель
Сообщения: 246
Зарегистрирован: 14.05

Каждый умирает в одиночку.?

Сообщение читатель » 15.02

... прочёл только что переведённую тогда на русский язык и изданную у нас книгу Ганса Фаллады «Каждый умирает в одиночку». Сюжетную основу романа составляла история двух стариков — мужа и жены, вступивших в единоборство с гитлеровским третьим рейхом. У них убили на войне единственного сына. И отец погибшего мальчика, не шибко грамотный рабочий-краснодеревщик, начинает свою борьбу с убийцами.

Он берёт открытку — самую обыкновенную почтовую открытку — и пишет: "Матери! Фюрер убил моего сына..." Довершив начатое дело, он подбрасывает эту открытку в самом многолюдном из попавшихся ему подъездов. И так — каждую неделю. Текст всякий раз меняется. Меняются и районы, в которых действует Невидимка (так окрестили автора этих открыток в гестапо). Но дело продолжается. Вот уже по две открытки в неделю удаётся ему сочинить и подбросить, а иногда и по три...
Старый столяр надеется, что его открытки кто-то читает, и люди, прочитавшие их, прозревают, начинают понимать, в каком царстве-государстве они живут.

Но все открытки попадают в гестапо, и комиссар Эшерих, ведущий это дело, методично втыкает флажки в карту Берлина, отмечая всё новые и новые районы, в которых обнаруживается след Невидимки. Клещи вокруг упорного Отто Квангеля сжимаются, и недалёк уже тот час, когда его единоборство с могущественной державой завершится неизбежным провалом.

Сюжет захватывал. Но гораздо больше, чем этот сюжет, и гораздо больше, чем мастерски написанный образ старика Квангеля, поразил моё воображение один второстепенный персонаж этого романа — Энно Клуге. Маленький, невзрачный, ничтожный человечек — мелкий воришка, постоянно просаживающий жалкую свою добычу на бегах, не останавливающийся и перед попыткой грабежа, не гнушающийся даже и сутенёрством.

В схватку комиссара гестапо Эшериха с Невидимкой Энно оказывается втянут совершенно случайно: сидя в очереди к врачу, у которого он надеялся получить справку об освобождении от работы, он оказался поблизости от открытки, подброшенной в эту очередь Отто Квангелем. Вызванному на место происшествия полицейскому блудливо бегающие глазки и весь облик этого вечно испуганного, затравленного человечка (рыльце ведь у него всегда было в пуху, и он поминутно ждал какого-нибудь разоблачения) показались подозрительными, и Энно был втянут в страшную воронку "дела Невидимки", что в конце концов привело его к гибели.

Последние минуты Энно Клуге были написаны автором романа очень сильно. Но не трагическая судьба этого персонажа поразила меня, и не пластичность и выразительность талантливо вылепленной автором его фигуры. Поразило и даже потрясло меня тут совсем другое.

Ничего, ну просто решительно ничего не было у меня общего с этим Энно Клуге — жалким, потрёпанным жизнью (ему было под пятьдесят, а мне двадцать) лодырем, пьяницей, уголовником, бабником, сутенёром.

Но из всех персонажей романа Ганса Фаллады, о котором я рассказываю, самым близким — я бы даже сказал, единственно близким мне, — оказался именно он.

Ведь когда читаешь талантливый роман, сопереживаешь обычно какому-то одному из его героев. А в иных случаях не просто сопереживаешь, а прямо-таки отождествляешь себя с ним. При следующем прочтении (перечитывании) объект этого отождествления может меняться. Очень хорошо сказал об этом однажды мой товарищ по Литинституту :

— Когда я читал «Войну и мир» в первый раз, я был Николай Ростов. Во второй раз — Андрей Болконский. А сейчас, когда я в третий раз перечитываю этот роман, я — Пьер.

Так вот, читая роман Ганса Фаллады «Каждый умирает в одиночку», я не был ни Невидимкой Отто Квангелем, ни — само собой — комиссаром Эшерихом. Я был вот этим самым мелким воришкой и сутенёром Энно Клуге.

Общее у меня с ним было только одно: тот леденящий ужас, который охватил его, когда он узнал, что попал в поле зрения гестапо, был моим ужасом. Погружаясь в ужас, охвативший этого ничуть не похожего на меня, бесконечно чуждого и даже отвратительного мне человечка, я погружался в свой собственный ужас, леденивший меня при одной только мысли об этой страшной аббревиатуре: "МГБ". И сердце моё дрожало, как овечий хвост, совершенно так же, как трепетала смертельно перепуганная душонка Энно Клуге при одном только упоминании страшного слова "гестапо".

Была, правда, помимо образа Энно Клуге, в этом романе Ганса Фаллады ещё одна потрясшая меня подробность.

Из двухсот семидесяти шести открыток и девяти писем, которые написал Отто Квангель, только семнадцать открыток и одно письмо не были сданы в гестапо. Эта простая статистика свидетельствовала о том, что ужас, который испытывал Энно Клуге перед всемогущим ведомством, был более чем обоснован. С математической точностью она доказывала, что спрятаться, укрыться от всевидящего ока тайной полиции невозможно. "Под колпаком" у неё была вся страна. Мозг каждого гражданина третьего рейха просвечивался насквозь её всевидящими рентгеновскими лучами.

Ведь и те семнадцать открыток и одно письмо, которые не попали в гестапо, наверняка тоже не выполнили ту роль, которую предназначал им старый Отто Квангель. У каждого, прочитавшего роман Фаллады, не могло остаться ни малейших сомнений, что те семнадцать немцев, которые не отнесли найденную открытку в гестапо, в ужасе порвали её на мелкие клочки или — ещё вернее — сожгли, едва только до них дошло, с чем они имеют дело. Так что можно с уверенностью сделать вывод, что героическая затея Отто Квангеля провалилась не на девяносто семь или девяносто восемь, а на все сто процентов.

Результат этой страшной арифметики можно было, конечно, приписать особым свойствам немецкого национального характера, особой, как нынче принято говорить, немецкой ментальности. Немцев, как известно, отличает повышенное, несколько даже чрезмерное уважение к порядку. Немец — законопослушен.

На этот счёт существует даже такой — довольно злой — анекдот.

    В Германии, как известно, вот-вот должна была разразиться пролетарская революция. И даже уже разразилась. Но не победила она, по версии этого анекдота, по очень простой причине. Рабочие отряды, которым, согласно знаменитому ленинскому учению об искусстве восстания, было поручено захватить вокзал, этого задания не выполнили, вернулись обратно ни с чем. Объяснили они это тем, что закрыта была касса, в которой надлежало приобрести перронные билеты.


Да, конечно, знаменитая немецкая законопослушность тоже сыграла тут свою роль, в какой-то мере предопределив нулевой результат многолетней подвижнической деятельности Отто Квангеля. Но главная причина провала так хорошо придуманного и так упорно осуществляемого им плана была всё-таки не в этом. Главной пружиной поведения всех — всех без исключения! — потенциальных "клиентов" Отто Квангеля был сковавший всю страну страх. Об этом красноречиво говорит подробно описанная автором романа реакция первого человека, нашедшего у себя в подъезде первую открытку Отто Квангеля.

"— Господи Боже мой! — подумал он. — Кто мог написать такое? Надо быть сумасшедшим!..

Ярко освещённый лифт проехал мимо. У него было такое ощущение, словно оттуда на него глядело множество глаз.

Быстро сунул он открытку в карман и ещё быстрее вытащил снова. Он хотел было положить её обратно на подоконник, но тут на него напали сомнения. Вдруг те, кто ехал в лифте, видели, что он стоит с открыткой в руке...

Открытка будет найдена, найдутся и люди, которые под присягой подтвердят, что положил её сюда он. Да и на самом деле положит её он, то есть положит обратно...

Пот выступил у него на лбу, он вдруг осознал, что не только автору открытки, что ему тоже грозит смертельная опасность, и ему, может быть, в первую голову. Рука у него дёрнулась: положить открытку обратно? Нет, лучше спрятать, нет, порвать тут же на месте... А вдруг кто-нибудь стоит на лестнице, выше, и следит за ним? За последние дни у него несколько раз было ощущение, будто за ним следят... А что, если это ловушка, специально расставленная, чтобы погубить его?.."

Весь ход этой трепещущей, испуганной мысли, со всеми её логическими зигзагами и поворотами, был хорошо мне знаком. И не только мысли, но и неизбежно следующего за ней поступка.

Ответить